Мужчина, который пишет книги и верит в любовь больше, чем в здравый смысл, всегда думал, что родился слишком поздно. Его место, казалось, было там — в эпохе джаза, среди дымных кафе и разговоров до рассвета. Он прилетел в Париж с девушкой, просто как турист, просто на неделю. Они хотели смотреть на Эйфелеву башню и есть круассаны.
Но город принял его иначе. Однажды, свернув в узкий переулок за Сеной, он почувствовал, как изменился воздух. Звуки машин стихли, сменившись стуком конских копыт и мелодией граммофона из открытого окна. Он оглянулся — а её рядом уже не было. Он был один, в костюме, который вдруг перестал выглядеть чужеродно.
И вот он сидит за столиком в «Клозри де Лила», пьёт вино и слушает, как грубоватый мужчина с бородой спорит о смысле одного короткого слова. Это Хемингуэй. Через столик — пара: он изящный и нервный, она с блестящими глазами и острым смехом. Фицджеральды. Потом была мастерская, где человек с пронзительным взглядом показывал ему странные, ломаные формы — Пикассо. А после — салон на улице Флёрюс, где Гертруда Стайн, подобно монументу, вела беседу, и её слова звучали как приговор или благословение.
Он не просто посещал музей. Он в нём жил. Шум эпохи стал биением его собственного сердца. Эти люди не были портретами в учебниках — они хлопали его по плечу, спорили с ним, звали на вечеринку. И он понял, что эта случайность была не ошибкой, а возвращением. Обратного пути не существовало. Париж двадцатых принял его как своего. И он решил не уходить.
